Дезертир

Тоска началась с тех самых пор, как Виктор перестал выходить из своей комнаты в киевской двушке, окна которой смотрели в сырой, темный двор-колодец.

Война была далеким, глухим раскатом, доносившимся из телевизора, и внезапной пустотой на соседней улице, где раньше стояла пиццерия.

Потом пришла повестка. Он прятался, как затравленный зверь, живя в полумраке и прислушиваясь к шагам на лестнице.

Взяли его вечером у «Табакерки», когда он открыл свежую пачку и вытащил сигарету. Руки слегка подрагивали от нетерпения, когда он зажигал первую. Этот трепетный огонек стал сигналом для двух мужчин в камуфляже, вынырнувших из-за угла.

Он не сопротивлялся, его не били. Лишь попросил докурить и угостил ловцов, поймавших его душу в сеть.

Учебка располагалась где-то на Днепропетровщине, в старых, продуваемых всеми ветрами казармах. Воздух был густым, пахшим машинным маслом, горелой едой, дешевым табаком и безнадежностью.

Инструкторы, обветренные и злые, с пустыми глазами, говорили сквозь зубы: «Добро пожаловать в мясорубку». Херсонское направление.

Эти слова висели в воздухе, как приговор. По ночам Витя слышал, как с полей забирали «двухсотых» и «трёхсотых». Рассказы сослуживцев о черных, обгорелых, залитых кровью и грязью телах, которых не смогли эвакуировать, сводили с ума.

Они попали в проклятую часть, в качестве угощения для вражеских дронов и КАБов. 

Однажды ночью, когда ветер особенно пронзительно выл, Виктор сговорился с тремя такими же, как он, испуганными пацанами — бежать. Сделать это, когда бухают все, было не сложно.

Бежали по мокрым, черным полям, спотыкаясь о кочки, давясь от нехватки воздуха и страха.

В Киеве, через родственников, он вышел на влиятельного военного, который дал ему путёвку в иную реальность — элитную часть. А иначе тюрьма. Некоторые были готовы отсидеть лишь бы остаться целым, не стать калекой и не попасть в плен. Но теперь у Вити появилась надежда. Погибают там, где на солдат наплевать. А где ценят, там есть шанс.

В учёбке был порядок, постоянные стрельбища, занятия с опытными преподавателями, горячая еда, никакой алкашки и три месяца работы до седьмого пота. Здесь он встретил Сергея.

Парень был с востока страны. Пришел сам, добровольцем. В его глазах горел огонь — редкое явление в последнее время. «Отец и брат в плену, — говорил он тихо, куря у палатки. — Так что я здесь, чтобы считать». Он говорил «считать», а не «стрелять». Каждый враг для него был цифрой, приближающей к некоей сумме, которую он сам себе определил.

Война открылась Вите не сразу. Сначала это были лишь долгие часы в окопе, вырытом в жирном, черноземном грунте. Пахло землей, прелой листвой и чем-то едким, химическим — горелым пластиком и металлом. Потом пришли звуки: отдаленный гул артиллерии, похожий на раскаты грома за горизонтом, и настойчивое, противное жужжание прямо над головой — дроны — ангелы смерти.

Они висели в сером, низком небе, как парящие коршуны. Иногда с них что-то сыпалось вниз, и тогда земля вздрагивала и стонала. Эти механические насекомые видели всё. От них нельзя было спрятаться. Они превращали жизнь в постоянное, унизительное ожидание удара сверху. Витя научился различать их «голоса»: одни жужжали назойливо и высоко, другие — почти неслышно, и от этого становилось ещё страшнее.

Первое боестолкновение пришло с рассветом. Не крики «ура!», не героическая атака, а внезапная трескотня в метрах ста, свист пуль над головой. Он лежал, вжавшись в землю, чувствуя, как от каждого взрыва по его спине бегут мурашки. Стрелял, почти не целясь, в сторону дыма и вспышек. После было тихо, только в ушах звенело, и пахло порохом и гарью. Он был цел, дышал, курил.

Сергею пришла весточка. Отца и брата отпустили. Обменяли. Они были дома, изможденные, но живые. Сергей получил сообщение и весь как-то сжался, даже исчез адский блеск в его глазах.

Он сидел у печки, сложенной из кирпичей, и смотрел на огонь. «Я здесь зачем теперь? — спросил он тихо, больше себя, чем Витю. — Они там, а я тут. В этом…».

Он хотел плакать, но сдержался, не хотел, чтобы видели. Казалось, вся его мстительная ярость вытекла из него, оставив лишь горький осадок. Война, которая была для него целью, стала бессмысленным занятием.

Шли дни, недели. Мокрые, холодные, наполненные копотью и вечным ожиданием. И Витя, и Сергей менялись. Они привыкали. Чувство страха полностью не ушло, но притупилось, стало обыденным, как утренний чай.

Они научились по звуку определять калибр, по полёту птиц в небе — готовится ли атака. Говорили о скором конце, о том, что вот-вот, следующей весной или летом, всё это закончится. Эти разговоры были похожи на чтение молитвы — ритуал, который не столько вселял надежду, сколько помогал прожить еще один день. Они знали, что сильного врага, ещё вчерашнего друга, не победить. Но и проиграть нельзя.

Иногда, в редкие минуты затишья, Витя выглядывал из окопа. Перед ним лежала изуродованная земля, воронки, черные скелеты деревьев. И над всем этим — низкое, свинцовое небо, откуда непрестанно доносилось монотонное, назойливое жужжание. Он смотрел на эту мертвую равнину и думал, что война похожа на осеннюю плесень: она въедается в тебя, в землю, в самое небо, и нет от неё спасения, пока не грянет настоящий, очищающий мороз. А до него ещё было так далеко.