Класс нашего ульпана в Хайфе был ареной причудливой игры света и тени. Жара за окном казалась иллюзией, выточенной из стекла и синевы. Воздух внутри благодаря «мазгану» был прохладен и неподвижен, как в аквариуме.
Они сидели за партами — мои зрелые студенты, словно перелётные птицы, прибывшие с севера и постепенно привыкающие к этому новому, пока ещё непонятному, не по-ноябрьски жаркому
бытию.
Пара немолодых людей из Харькова, недавно совершивших алию. Борис, с лицом, которое полюбило беспощадное израильское солнце, и Ирина, чья улыбка всегда была чуть-чуть не в фокусе, а ярко-голубые глаза светились любопытством, а значит — самой жизнью.
Впрочем, мне показалось, что их спокойствие было тонким и хрупким, словно лёд на луже, под которым видна чёрная, бездонная вода.
Я задал вопрос, как обычно на иврите, простой и, на первый взгляд, безобидный: «Есть ли у вас родные в Харькове?»
«Кен»,—произнёс Борис, и это короткое слово повисло в воздухе, отчеканенное, как монета. Он посмотрел на жену, которая, путая ивритские слова с русскими, стала рассказывать про семью сестры.
Её голос был ровный, почти монотонный, но за каждым словом проступала жутковатая гравюра. Двадцать часов в день, а то и больше, без света. Без воды. Дроны, эти механические стрекозы, методично выедающие глаза городу. Слова «инфраструктура», «обстрелы» звучали с обманчивой будничностью, как названия редких болезней в старом медицинском справочнике.
Ирина добавила, глядя куда-то сквозь стену, в призрачный ландшафт памяти:
«Многие теперь на дачи.Там есть печка. В квартирах же…» Она сделала паузу, и в этой паузе слышался лёгкий хруст ломающегося льда. «В квартирах сейчас иное измерение».
Она замолчала, но я видел, как под тонкой кожей её виска пульсирует жилка. Класс замер, прислушался.
«Холод»,—продолжила она, полностью перейдя на русский язык, слово это оказалось не существительным, а целой вселенной. «Он не приходит с улицы. Он сочится из самих стен, из бетонных пор, насквозь пропитанных стужей. Прикоснёшься к штукатурке — и она жжёт пальцы ледяным огнём. Батареи — окаменевшие рёбра доисторического зверя. Стакан с водой на тумбочке к утру покрывается прозрачным ледяным глазом, который смотрит в пустоту. Спишь, закованный в несколько слоёв шерсти, под тяжестью одеял, как под саваном. Дышишь — и твоё дыхание застывает в воздухе призрачным, неподвижным облаком. А за окном… За окном — бархатный мрак. Ни искры. Ни проблеска. И тишина. Без гула трансформаторов, без бормотания телевизоров. Лишь вой сирены, пронзающий эту гулкую пустоту. И эта тишина… Она холоднее любого льда».
В углу класса сидела Анна из Перми. Сначала она просто смотрела на Ирину, потом опустила голову, сняла очки с толстыми стёклами и зарыдала, подрагивая плечами. Её слёзы текли молча, ровно и обильно, как струится ртуть из разбитого термометра. Она тщетно пыталась с ними бороться.
«Простите», — выдохнула она, и её шёпот был похож на скрип сухого маркера по учебной доске. «Я не могу… Вы так… спокойно. О том, как люди… будут выживать. Как в ледниковый период».
В классе воцарилась полная тишина, густая и вязкая, как сироп. Борис смотрел в окно, и его кадык медленно и тяжело двигался, будто он не запивая глотал таблетки. Ирина опустила голову, и палец её выводил на пыльной поверхности парты невидимый, сложный узор.
Девушка из Казахстана, Марина, достала из сумки пачку бумажных платочков и молча протянула Анне. Та кивнула, взяла и выбежала из класса.
Мы сидели в этом гулком молчании, каждый в раковине своих проблем, стараясь не думать о далёком замерзающем городе, откуда у меня немало друзей, знакомых и очень много студентов.
Я перевёл тему, рассказав на иврите не менее трогательную историю про отца, у которого пять детей-близнецов, потому что он отказался выбирать, кто должен жить, а кто пропустит этот яркий мир. И опять слёзы, но другие… слёзы радости и надежды.
Сайт Рами Юдовина 