Антисемит

— Померь температуру, пописай сюда, — симпатичная, молодая медсестра с ярко накрашенными губами протянула мне контейнер. – Скоро приду!

«Очень кстати, давно хочется пописать хоть куда-нибудь».

Поставил на подоконник теплую баночку с тёмно-жёлтой жидкостью. Температура 37.5. Странно, чувствую себя вроде неплохо.

— Жди здесь! – медсестра брезгливо взяла баночку, посмотрела на градусник, записала.

«Зачем пожаловался, что болит живот? Конечно, мышцы будут болеть. Уже месяц делаю суровые упражнения для спины и пресса в реабилитационном центре, бывшей графской усадьбе Шереметьева. Но оставаться там было уже нельзя — деревенские переломать кости обещали. Не понравилось им, что я закатываю по локоть рукава рубашки. Пришлось показать  пару приёмчиков. Они «Одинокого волка МакКуэйда» не смотрели, а я у своего дяди по видику видел и всему научился».

Ход рассуждений подростка прервала санитарка, правда уже другая, не менее красивая, но более скромная.

— У тебя аппендицит, через полчаса операция, я тебя побрею, раздевайся, ложись в ванную.

— Как операция?! – опешил я. – У меня ничего не болит. Вы меня отправьте домой, пожалуйста.

— Без разговоров. Можешь до дома не доехать, — сказала санитарка.

— Зачем брить?

— Чтобы микробов не было, — терпеливо объяснила она. Похоже, ей стало меня жаль.

— Тогда я сам, — обречённо произнёс и взял лезвие.

«Этого не может быть. Не может быть», — я повторял и брил себе пах.

Вскоре вернулась сестра милосердия.

— Неплохо, — усмехнулась она, осматривая низ живота, — но надо чисто. Вот так. Теперь душ. Ты что, боишься?

— Девушки там меня ещё не трогали, — попытался пошутить.

— Какая я тебе девушка, — фыркнула медсестра. — Одежду оставляй здесь. Надевай халат. Да не так, наоборот. Пошли.

Я почувствовал, что иду на Лобное место, не случайно и лобок побрили…

В операционной было холодно, но меня знобило от страха.

—  Я доктор Давид. Опэрация будэт примэрно час, полтора. Тебе уже пятнадцать, получишь «мэстный» наркоз. Будэт немножко больно, — сказал хирург с кавказским акцентом.

С трудом я взобрался на высокий стол, сверху свисали зеркала, в которых можно было рассмотреть свою нижнюю половину, задвинули ширму.

Сделали укол, и вскоре я услышал лёгкий свист, полоснули несколько раз. «Совсем не больно. Ничего, ничего» — успокаивая себя, я не знал, что в это самое время в окно нашего дома неистово билась птица…

Боль усиливалась, неотвратимо сжимая своими кольцами моё нутро. Я терпел. Доктор стал рассказывать какие-то истории, но я его не слушал. Мне хотелось только одного — встать, убежать, но как убежать с разрезанным животом. Терпеть, терпеть.

Хирург уже не говорил со мной, он сосредоточенно работал, тихо переговариваясь с помощницей.

— Почему так больно, доктор? – отрывисто произнёс я.

— Опэрация затянулась, всё оказалось сложнее, начался перитонит. Тэпэрь тэрпи! Хочешь ругаться матом? Разрэшаю.

Я не хотел матом, я хотел жить, очень хотел жить, и боролся со жгучей, палящей, выедающей душу болью, полностью завладевшей мной.

А потом сдался.

— Не могу, хочу умереть. Убейте меня …

— Ты это брось! – заорал доктор. – Тэрпи, казак, атаманом будэшь! Скоро уже! Дэржись!

«Бабушки этого не перенесут, мама не выдержит, папа будет рыдать, брат расстроится. Надо жить, надо, но не могу, нет сил. Простите меня…

Я уйду в иной мир, в котором будет хорошо, потому что в нём нет боли. Я готов и не боюсь».

— Ну вот и всё! – крикнул эмоциональный хирург. – Эй, Рома! Смотры!

Я посмотрел, доктор держал в руке какой-то отросток с кровавыми трубочками.

— Сэйчас зашьём тебя и будешь отдыхать!

— Спасибо, — прошептал я.

Меня переложили на кровать с колёсиками и покатили…

В коридоре моё тело сбросили на диван, яркий свет слепил даже закрытые глаза, мельтешили люди. Но самое страшное – всепоглощающая боль снова возвращалась. Я не выдержал и заплакал, похоже,  заревел навзрыд. Врут, что слёзы облегчают страдания. Облегчения я не почувствовал. Мимо проходили врачи, медсестры, но так никто и не подошёл. Впрочем, нет, одна сердобольная женщина подскочила:

— Ты уже взрослый мальчик! Прекрати реветь!

На мгновение я перестал  реветь, сосредоточился и отчётливо произнёс:

— Сука ты!  Ведь у меня было  разрешение на мат от самого доктора.

Сердобольная женщина остолбенела.

— Да чтоб ты сдох, мразь! – крикнула она.

— Тебя, тварь, переживу!

Ненависть лучший анальгетик. Мне стало чуть легче.

Пришёл доктор Давид. Наверно, оскорблённая ему нажаловалась. Он внимательно посмотрел на меня, подозвал медсестру.

— Когда ты давала ему обезболивающее? Ты не видишь, что ему плохо.

— Я не давала…

— Я же сказал тэбе! – зарычал доктор. – Ах ты, блядина…

Далее пошёл поток отчаянных ругательств.

— И в палату его!!!

После таблетки боль ослабла, стало хорошо.  Да что там хорошо, я чувствовал счастье, самое большое, пребольшое.

Короткая, глубокая, продавленная кровать в тусклой палате после коридорного дивана показалась самой удобной на свете. Хотелось спать, но сосед, молодой мужчина, постоянно орал, стонал, требовал врача.

— Стыдно, больной, людЯм спать мешаете, — строго сказала медсестра. — У этого мальчика ещё тяжелее была операция, а он молчит. Вы же взрослый мужчина, терпите!

— Не могу я терпеть, — взмолился мужик. – Вам трудно дать таблетку? Пожалуйста, прошу вас!

Получив анальгин, больной немного успокоился.

На следующий день я попытался приподняться, опираясь на стенки кровати, не получилось. Откинул одеяло, посмотрел: из паха торчала залепленная пластырем трубочка, прикреплённая к мешку, который был наполовину заполнен мочой вперемешку с кровью.

Есть совсем не хотелось, но постоянно мучила жажда. Пару раз в день заходила медсестра, давала таблетку, которую я жадно запивал водой.

В палате кроме вечно стонущего соседа  было еще пять человек, один из которых развлекал больных байками про алчных евреев, «воевавших» в Ташкенте.

«Спас вчера Ваня тонущего ребёнка. А сегодня приходит к нему отец мальчика – еврей и спрашивает:

— Пгошу пгощения, это ви на речке спасли моего Абгашика?

Ваня с гордостью. – Ну да, я.

— Скажите, пожалуйста, а где кепочка?»

Народ держится за изрезанные животы, хохочет.

Дальше шли философские рассуждения о коварных евреях, эксплуататорах трудового народа.

— Среди жидов нет ни рабочих, ни крестьян, одни начальники-мошенники да воры, потому что нация паразитов, сосущих кровь из народов мира. Русские спасали их, пока они в Ташкенте отсиживались.

Ничего подобного я никогда не слышал в моей Белоруссии.  В школе, дети, насмотревшись фильмов про войну, ещё могли еврейского мальчика дразнить: «юде», но чтобы взрослые, пожилые люди — немыслимо. «Ничего, сука, мне бы только подняться, только бы подняться».

Услышав молитву о мщении, пришёл мой спаситель, доктор Давид.

— Пачэму ты лежишь? Пачэму нэ встаешь и нэ ходишь? Хочешь спайки заработать?

— Не знал, что надо вставать, да и не могу встать, — ответил я из кроватной бездны.

Доктор протянул руку, приподнял меня, снова наорал на медсестру.

Я подошёл к зеркалу и отшатнулся, на меня смотрело исхудалое, бело-зелёное лицо с почему-то огромным носом.

— Простите, вы такой же национальности, что и доктор? Поэтому он о вас так заботится? — антисемит меня внимательно изучал.

— Их бин аид.

Наступила тишина. «Неужели они никогда евреев не видели, почему они так на меня смотрят».

В вашей нации не все плохие, — сказал антисемит. —  Я знал одного удивительного еврея, Вольфа Мессинга. Он был большой хитрец и тоже отсиживался в Ташкенте.

— Скоро приедет дядя Шолом из Москвы. Боевой офицер советской армии.   Он на  Рейхстаге расписался!  Он вам расскажет, как воевал в Ташкенте.

— Ты мне угрожаешь, мерзавец?! – вскричал антисемит.

— Ещё чего, просто задавит тебя как вошь поганую и палец об тебя вытрет! – я бы сам его мог задавить, но очень хотелось поскорее покинуть этот смрадный гадюшник и желательно без неприятностей.

Антисемит что-то бормотал, но не громко.

— Молодец, пацан! – одобрил вечно стонущий сосед. – У меня жена еврейка. Она ему моргалы выцарапает.

Конечно, интеллигентный дядя Шолом, председатель совета ветеранов бауманского района, наверно, не станет бить больного человека, но видя испуганную физиономию антисемита, я был очень доволен. Обитатели скучной палаты молча улыбались, развлечение.

Часами напролёт я шагал по коридорам палаты, избавляясь от спаек, да и всё лучше, чем валяться на продавленной кровати.

Антисемит не оставил еврейскую тему, но сменил тон. Он восторженно рассказывал о выступлении Мессинга, на котором тот проделывал удивительные штуки; о том, как спас сына Сталина, точно предсказал дату окончания войны.

«Когда Мессинг был маленьким, он сбежал из польского местечка, денег на билет не было, и он протянул кондуктору простую бумажку. Вот мошенник, — и антисемит  покосился на меня. – Великий мошенник. А кондуктор принял бумажку за билет».

Вскоре появился дядя Шолом, привёз сестричкам конфеты, доктору коньяк. Антисемит, завидев сурового на вид героя страшной войны, забеспокоился. Напрасно, жаловаться я не стал, да и простил его, ведь он познакомил меня с еврейским волшебником, о котором я тогда ещё ничего не знал.

Ещё через несколько дней приехала взволнованная мать и забрала меня из больницы.

Мы отправились в Покровско-Шереметьево за моими вещами. Ребята были в зале, на тренировке, мне не хотелось срывать занятия, да и времени на прощание не было, внизу ожидало такси с тикающим счётчиком.

Я уже сел в машину, как открылись окна на всех трёх этажах, мальчики и девочки кричали, махали руками, желали счастья, здоровья и доброй дороги. Я вышел из машины, посмотрел на ребят в последний раз.

— Тебя здесь все любят, — сказала мама. – Садись, сынок, поедем домой.

Иллюстрация: Рами Юдовин